Где-то к концу этой странной фразы апостола в гостинную зашёл Лейн, только что вышедший из кухни, и мельком глянув на Иешуа, чуть вздрогнувшего от странного, мертвого взгляда, прикоснувшегося к нему, обратился к Милане, поскольку в словах мастера была одна неточность.
-Айон сказал, что ты будешь готовить только ему... на твою долю что мне готовить? остальные уже дали заказы. - в правельности переданных грешником слов Лейн не сомневался, а вот в том, что имела в виду девушка, говоря их, он не был уверен, поскольку вообще не представлял до сегодняшнего дня, что та начнёт выделять кого-то из тех, кто был с Айоном... впрочем это, как ни странно, было для неё даже лучше, поскольку сам демон слишком хорошо знал тот путь, который она себе избрала. Вот только он сам шёл по нему не по своей воле... а если и по своей, то в ней бы он уже сотню раз раскаялся бы, если бы мог.
Апостол не дыша замер, когда раздался холодный и равнодушный голос, тот факт, что девушка приготовит еду только для него был чем-то странным, захотелось поблагодарить её, но вместо этого Иешуа только прикрыл глаза, дослушав до конца слова в ожидании её ответа...

-Смотри, как бы тебя не накормили. - голос Лейна был как всегда безразличен, несколько секунд он пристально смотрел на Милану, после чего вышел, тихо прикрыв дверь, а вскоре из кухни раздалось тихое шипение чего-то, поставленного на огонь.
-А демонам вообще снятся сны? Я говорю не о том, что люди порою пытаются объяснить строением организма и прочим... о дверях, ведущих в загадочные и чудесные миры... Демоны любят мечтать? - странный вопрос от того, кто провёл не малую часть своей жизни среди демонов, но Иешуа действительно не знал об этом, не говоря о таких вещах даже с Седой - только с Айоном, порою, но его он никогда не считал демоном. В голове была тяжесть и юноше оставалось только положить её на спинку кресла, потеревшись виском о странную, шершавую и мягкую поверхность, подобной тысяче волосков, щекочащих и колющих его кожу.
Не бросай меня... никогда-никогда... - бледно улыбнувшись, апостол посмотрел на Милану, болезненным, чуть тоскливым и печальным взглядом, осознание того, что этот день - единственный, когда ему хорошо, когда он такой, каким должен быть, стало слишком ясным, но отчаяние не рождалось, как это бывало обыкновенно, сейчас была только печаль.

-Демоны любят и мечтают... я знаю это. - апостолу даже не хотелось говорить этого вслух. хотелось просто поднять голову вверх и смотреть в потолок, сейчас Иешуа чувствовал себя смертельно уставшим, хотелось положить голову на плечо... или на колени девушки, обнять и прижаться к ней...
-Но мне слишком часто казалось, что в их жизни, в том, как они видят мир, есть что-то другое, что-то чудесное... - пробормотав это, апостол закрыл глаза, кладя голову виском на спинку кресла, потеревшись о него в очередной раз, сейчас это было приятно, как и любая боль... Голос юноши был тих, почти становясь шёпотом, но в нём одновременно была и какая-то сила, красота, способная изменять тех, кто её слушал... -Чудесное... ты знаешь, чего хотят те люди которые преклонялись предо мною этим утром? - теперь же в его голосе была боль, Иешуа сам не понимал, почему сказал это, почти сразу же, после этого, апостол наклонил голову, смотря на затухающие угли, ему хотелось прикоснуться руками к ним, согреться о них...
-Они все.. они все хотят заточить меня, навсегда, не выпускать из темницы... они хотят сломать мои рога, они хотят.. хотят... - голос Иешуа сломался, он не смог завершить фразу, взгляд терялся в окруживших его тенях, шум - или скорее сейчас нечто иное звучало сейчас в нём, нечто что было невозможно заставить замолчать, не говорить...
-Обними меня.. пожалуйста... хочешь, хочешь... я расскажу тебе сказку? как обещал?

-Я не боялся этого... тогда, в прошлом. А теперь боюсь, боюсь одного дня без них, потому что это буду уже не я. Я ведь наверное отдал их сам тогда... пусть это желание длилось лишь одно мгновение, но его хватило... - хотелось сжаться, сидя на кресле, тяжело было говорить всё это, ощущая боль в висках, голоса не давали покоя, усиливаясь, ненадолго захотелось заткнуть уши, но желание прошло, в какой-то мере побеждённое гордостью, апостол ещё ниже склонил голову, раскинув руки в стороны, опасно кочнувшись на кресле - впрочем сам он сейчас чётко видел грань, за которой оно бы опрокинулось, потёкшая по вискам кровь - или что-то иное, красное и тёплое, полностью подтверждали предположения...
-Ты не понимаешь... толпа... она хочет именно этого и лишь они между мною и ею... - блеклая улыбка, чуть исказившая лицо юноши, делая его одновременно и красивым и нехорошим. -а сказка моя... не я её придумал, хоть и расскажу на свой лад. Она будет о времени, когда по всей Европе полыхали костры инквизиции... ты слышала о тех событиях...?

Что-то в тоне девушки веяло непониманием, Иешуа чуть задумался, улыбку на его лице не покидала болезненность, которая впрочем делала его лицо красивее, утончённее что ли... Рассказывать было больно - рассказывать всё было страшно, страшно было вновь после этого выворачивающего душу наизнанку рассказа заглянуть в глаза слушателю, чтобы увидеть страх ли, непонимание, жалость... непонимание скорее всего, слишком уж странно всё это было длямира демонов.
Вздохнув, Иешуа откинулся, вновь качнувшись, проявляя рога - сейчас это было вполне легко, виски уже успели отдохнуть от этой нечеловеческой плоти, шум стал громче, царапая слух, но он не имел сейчас той страшной силы, когда он начинал терять себя в нём...
-Это было в Европе, в далёкие средние века... - тихая, печальная музыка сейчас словно звучала в воздухе, пальцы вздронули, словно пожелав начать играть на пианино, но тут же упали, безвольно опустившись на кресло. -Прерви меня, если покажется нужным.. В рассказе много чего, но пусть будет только финальная сцена, которая пройдёт в темнице, в тех зловечих подземельях, из которых люди выходили только ко смерти, на костёр или на испытание, которое могло только и закончиться, что смертью. Итак, в сырой и холодной темнице были двое - старик, великий инквизитор и архиепископ и узник, молодой, но с измождённым, серым лицом. - юноша прикрыл глаза, представляя себе эту сцену, но как он ни старался, узник слишком походил на него, и лицом и телом. -Они оба похожи, оба худы и почти истощены, и тот и другой в жалкой одежде... И вот старик очень долго смотрит на молодого человека, ожидая вопросов, просьб, оскорблений, но тот молчит, смотря в воздух перед собою, чуть в сторону от плеча инквизитора, в бескрайнюю тьму, которая окружает их. Наконец он не выдерживает и спрашивает сам, его голос устал и сер, но в глазах горит какой-то пламень, сила, не потухшая со множеством прожитых лет.
-Многие попадали сюда... ведьмы, сатанисты, просто люди, которым не повезло и которые были оклеветаны... Но впервые я вижу такого дурака как ты, осмелившегося призывать людей разрушать церкви. Не увидь я тебя своими глазами, то подумал бы, что ты одержим... но этого нет. - тут старик замолкает, молча ходя из стороны в сторону, но узник молчит, то ли ожидая вопроса, то ли не зная, что ему говорит, взгляд его всё также направлен в одну точку, а на лице довольно странное единение какой-то тихой красоты умирающей осени и тот же пламень в глазах, что и у собеседника. -Зачем ты говорил людям о том, что надо разрушить церковь, чтобы наступила царствие Того, кто приходил к нам столетия назад? Или ты не понимаешь, что говоришь ересь, если не в сотни раз хуже... глупую, не несущую ничего кроме боли ересь... После етих слов в камере на несколько минут воцаряется молчание, после которого узник наконец-то поворачивает голову, смотря на собеседника, после чего начинает говорить, в голосе звучит сожаление, смешанное с тем же пламенем в глазах...
-Но я не призывал никого этого делать, слушавшие совсем не так поняли мои слова, как и стражники, которые пришли за мною, стоявшие некоторое время в толпе. Я знал, что всё так закончится, знал... но всё же молчать там, где надо говорить правду - грех, преступление, разве не так? - взгляд меняется, в нём загорается лёгкая насмешливость, смешенная с усталостью и болью...
Иешуа замолчал, думая что говорить дальше, продолжив раскачиваться на кресле, казалось что это рога давят на его голову, заставляя кресло качаться, а юноше приходится каждый раз прилагать усилия, чтобы оно не упало под их тяжестью... впрочем на самом деле не упасть ему помогала Милана, стоявшая сзади кресла, чьи руки нежно обнимали его, успокаивая боль в душе,  юноше хотелось поскорее окончить рассказ, перейти к главному, к тем нескольким фразам, ради которых было всё, выплюнуть их, чтобы окончить пытку, но что-то в нём уже не могло остановиться, хотелось говорить и говорить...
-Если уж говорить о преступлении, то преступник здесь ты, твои слова мне прекрасно известны, ты говорил, что если Бога нет, то всё дозволено, а значит людям не нужен Бог, как не нужна и церковь... преступник ты, желающий отнять у людей путь, заповеданный Им.. не знаю, зачем мне говорить с тобою, завтра тебя ждёт костёр, как и любого еретика. - инквизитор брезглива произносит это, но всё ещё смотрит на собеседника, словно ожидая чего-то, какого-то слова...
-Но ведь и ты ошибаешься, путь заповеданный им не может привести к костру и ты прекрасно это знаешь... - узник отвечает с лёгкой усмешкой, покачав головою, после чего продолжает. -Я сказал, что всё дозволено, если Бог есть... Если Бог есть, то без него я ничто, и каждая судьба предначертана им, и каждый решает лишь за себя, ибо зло возникает лишь его попущением по свободе воле и склонности к греху каждого человека. Если Бог есть и он таков, как говорит о нём церковь, то никого совратить я не могу, поскольку каждый из послушавших пойдёт не за моим, а за своим грехом. И не имеет смысла убивать меня здесь, лишая возможности раскаяния, поскольку говоря всё это причиняю зло лишь самому себе и несу кару перед Ним... Но для такого Бога мы лишь рабы, как все люди - рабы для вашей церкви. Но пропадай же моя душа, важно ведь другое - что если Бог не таков, если он действительно хочет чтобы мы были свободны... свободны ото всех ограничений, свободны ко всему, чего нет в вашем рае. Если Бог таков, то понять это и не сказать будет преступлением, если люди свободны, то они возьмут свободу, если же нет, то расплачусь за всё лишь я один. Всё дозволено, если Бог есть и надо менять мир, ты можешь сделать его лучше, платить же при неудачи будешь лишь своей душою... а церковь дозволяет лишь то, что считает нужным, а значит для вас Бога нет...  есть только вы, великий инквизитор, тот, кто ведёт людей его именем, тот кто сожжёт меня на костре. Потому что только неверящий в Него может повести людей в путь без конца, ради них самих, чтобы они верили, что их ждёт вечная жизнь, чтобы они переносили трудности здесь, радуясь будующим благам... вы хотите меня казнить, чтобы никто не отвратил их от той краткой радости, которую вы им даёте, из любви к тем, кого же сами считаете жалкими...
Иешуа замолчал, склонив голову, лишь часть рассказа, во многом бессвязная вышла у него, усталость и холодом расползались по всему телу, хотелось уткнуться в плечо девушки, попросить её прикоснуться к его рогам, погладить их...
-Как думаешь, что ответил ему инквизитор? - тихий шёпот, надежда звучащая в этом вопросе, почти что мольба, порождённая болью...

-Да, он просто молча развернулся и утром юношу сожгли... а старику, с величественным видом торжествующуей справедливости смотрящему на это хотелось снять с себя тяжкую мантию и надев власяницу удалиться навсегда от мира в лес, в землянку, как это было в его молодости, в начале его монашеского пути. Вот только я плохо рассказал. - Иешуа замолчал, подавив желание объяснить всё то, что было в его рассказе в тот день, когда началась война, когда в последний раз откровенно разговаривал с Лемингтоном - тогда в нём умерло что-то, умерла какая-то часть, лучше всего умевшая мечтать, готовая сотни раз представлять, как к нему приедет сестра, которой у него тогда не было или же он сам найдёт её, совершив какой-нибудь подвиг...
Если Бог есть, то всё дозволено, а единственное, что ты можешь сделать, чтобы не предавать людей - это изменить мир, сделать его таким где все пути стали бы яными и открытыми, где могли бы быть счастливы все. Сделать мир подобным вечности. А если этого сделать нельзя, то за всё платить будешь только ты сам. - тень того, что повело его за Айоном, тень того, что будет вести его до конца, самое начало этой логики отчаяния. Блекло улыбнувшись юноша встал наконец, подходя к окну, смотря на серое небо, во всей полноте открывавшееся перед ним, Шум в ушах начинал нарастать, одновременно с ощущением вздувшихся сосудов, нежелающих принимать что-то чужеродное, ползущее сквозь них, хотя на самом деле ничего такого не было...
-Милана... - тут юноша запнулся, не понимая зачем позвал её по имени, что вообще хотел сказать, мысль потерялась, запутавшись где-то, излившись полным беспомощности взглядом, брошенным через плечо на девушку..

Немое ожидание в её глазах, глубоких, зелёных глазах, несколько секунд Иешуа всматривался в них, пытаясь что-то понять, увидеть, но так и не разобравшись в себе апостол отвернулся, прислонившись лбом к холодному стеклу, до странного холодному, хотя он ощущал, что оно теплее его кожи. Зудящий непокой в висках, рога звали, звали его к чему-то, порождая смутные, бесформенные желания, вокруг было сейчас слишком громко, чтобы разобраться во всём этом, слишком неясным во всём этом мире был он сам - впрочем весь последний год это было так, он никогда и ничего не говорил и не представлял в своём будующем, которого у него словно бы не стало, оно потерялось в дыме войны...
Улыбнувшись глупым, ненужным сейчас мыслям, Иешуа снова посмотрел на милану, на его губах была беспомощная, нелепая улыбка, подобная той мысли, которая пришла в голову, тут же сорвавшись с  языка.
-Прикоснись носом к моей щеке...

Тёплые объятия сестры... - апостол не заметил, как этот образ мелькнул, на мгновение слившись с Миланой, улыбнувшись, он прикоснулся к её чёрным волосам, проводя по ним, ощущая их тёплую, шершавую и царапующую руки поверхность, даже скорее горячую, чем тёплую. Тепло было в мире и в людях, но жаром пламенели же только чувства, пусть даже самые слабые и невнятные.
-Знаю... странные все, кто растут в одиночестве. А моя новая жизнь, начавшаяся 7 лет назад прошла именно в нём, хотя тут скорее я виноват... - порою он сам удилялся, как мог постоянно себя сдерживать, не давая излиться боли, по-крайней мере при большинстве, кроме тех, кто помнил о его прошлой жизни... Но разве остальные его знали? Лишь образ, запорошенный сплетнями и слухами. Реальными порывами были лишь его две попытки оставить милитию, впрочем потом дважды, через месяц - полтора, он возвращался. -Так что мы с тобою даже схожи. Пока у меня не было рогов, не было и иной жизни, не было сестры, а только постоянно повторяющиеся сны и рисунки... в которые уходила боль.